Гуманное неприятие войны со всеми ее ужасами, решительное предпочтение мира при любых уступках было связано в представлениях патриарха с идеологией изоляционизма, неизбежно расцветающей в процессе превращения государств в мировые державы как противовес складывающимся имперским концепциям. Но, не приемля имперской экспансии, патриарх отказывался понимать и необходимость развития каких–либо реформ внутри страны. Тем паче его протест вызывала мысль о преобразованиях, необходимых в новых исторических условиях самой Русской православной церкви.
Царские затеи
В прекрасный октябрьский день 1681 г. патриарх Иоаким вернулся в Чудовский монастырь с торжественной службы в Успенском соборе весьма недовольным, если не сказать до крайности раздраженным. Юный царь Федор Алексеевич подрос и все более упорно стремился переделать то, что даже государю изменять не должно. Буквально днями на Постельном крыльце был объявлен новый его указ: древнее российское платье — ферязи, охабни, однорядки и прочее — переменить на короткие, выше щиколоток кафтаны и прочее непотребство, подобно каким–нибудь ляхам, немцам или итальянам.
Хитроумие царя Федора заставляло Иоакима нервничать. Кремль был буквально заполонен публикой в новых одеяниях; не только мужи, но и жены устремились переменять длинную древлепреданную одежду на установленный государем манер. Ведь в указе было объявлено, что новое платье — служилое, специально для Государева двора устроенное, от одежды недворянсксй отличное. Отличиться вмиг пожелали многие, тем паче что кафтаны были сравнительно со старыми одеяниями недороги. Самые упорные отказались от платья праотеческого, когда стрельцы перестали пускать в Кремль людей в старых нарядах. За двором немедля потянулась вся Москва: кому хотелось от моды отстать и входа на самые интересные действа лишиться?
Объятый грустью, вспоминал патриарх, сколь переменилась столица за несколько лет. Говорят, своими ссудами хозяевам и частными подрядами для Приказа каменных дел государь успел в Москве более 10 тысяч каменных зданий выстроить. Раньше из камня только храмы среди деревянных зданий высились — ныне дворцы в стольном городе больше церквей строятся. В тех дворцах не простолюдины — лучшие семьи государства книги держат латинские и немецкие, громадные зеркала и картины першпективные поразвесили, музыку завели не духовную, сами на органах да клавикордах играют и другим велят петь не по древним крюковым нотам, а по новым, на линейках написанным. Но что поделаешь? У самого государя всем этим непотребством [348] дворцы и вертограды (сады. — А. Б.) переполнены.
Как сел Федор Алексеевич на трон — стали в храмах не переводные поучения святых отцов читать, а от себя говорить проповеди. Патриарх запрещает — попы же, презирая его неудовольствие, ради привлечения прихожан в этом за царским учителем Симеоном Полоцким следуют. Государь завел во дворце Верхнюю типографию: там не токмо проповеди Полоцкого печатают, но и Псалтирь издали — не святой Церковью почитаемую, но новомодными виршами вольно изложенную. Настолько освоеволились, что патриарх прежде типикарского издания тех книг не прочитывал и не видывал, на печатание тех книг не давал ни благословения, ни изволения! [349]
В Кремль теперь не пускают на извозчиках, кругом одни кареты; младшие придворные по особому указу более с коней не сходят, чтобы боярам и самому патриарху кланяться, зато протыкают друг друга на дуэлях почем зря. Стригутся коротко, бреют, ироды, бороды — и нагло с голым лицом мимо патриаршей Крестовой шастают. Даром, выходит, обличал Иоаким со всем освященным собором необузданных юных брадобритие: сии еллинекие, блуднические, гнусные обычаи через соборное запрещение у самого трона процвели [350]. А днесь глянь — холопы, что с лошадьми ждут хозяев на Ивановской, в короткое платье обрядились!
Что же получается, сердито жаловался в своих покоях патриарх, всякому ныне позволено новые одежды, ястия и пития у иноземцев перенимать и какие хочешь обычаи вводить? Монахи впали в задумчивость: патриарх сердит, но и государь близко. Лишь душевный друг Евфимий Чудовский, муж зело ученый, негодование Иоакима поддерживал. А Боголеп Адамов, инок изрядно книголюбивый, осмелился возразить: что–де из того, что царь повелел народу российскому платье носить от татар отменное? [351]
Патриарх призадумался. Может, и впрямь великий государь решил еще раз проклятых магометан уесть и обычаи их, на Руси укоренившиеся, до основания извести? Ведь заставил же он едва ли не всех служилых иноверцев святым крещением просветиться — хотя лучше бы их на путь истинный не обращать, а вместе с проклятым магометанством и язычеством, мечетями и капищами до основания искоренить. Ведь эдак большая часть российского дворянства от басурманских корней пойдет!
Ладно, махнул Иоаким рукой на одежду и другие ухищрения царя Федора Алексеевича, здесь он хозяин–барин. Но пусть и не надеется, что ради всех этих нехристей саму Церковь будет дозволено хоть как–то переменить. Долг государя — беречь непоколебимо древлепреданное церковное устроение, а не выдумывать новшества. Защищать, а не изменять! А коли царь сам на Церковь покусился — патриарх на страже устоев бдит, вверенное его попечению благочиние строго хранит и ничего в духовном чиноустройстве повредить не даст.
Уверившись в собственной твердости, Иоаким мог теперь признать, что истинной причиной его расстройства, была записка царя, требовавшего рассмотреть, наконец, проект пресловутой епархиальной реформы. Патриарх тянул с этим давно, месяцы, не желая допускать вымышленных царем безобразий, но избегая явно противиться воле самодержца. Теперь чаша архипастырского терпения переполнилась. И не из–за Никона. Того Иоаким не разрешал освободить из заточения по закону, хоть царь сам упрашивал за опального и на соборе в Крестовой многие царя поддержали. Но патриарх крепился и стоял на своем: сие дело, говорил, учинено не нами, но от великого собора и святейших восточных патриархов. Нам того без ведомости их учинить невозможно. И о том царю будь своя воля.
Не смог Федор Алексеевич управиться своей волей! Послал к восточным патриархам и молил самого Иоакима, пока тот не смилостивился: Никона перед смертью позволил в Новый Иерусалим отпустить. И от участия в похоронах ласково отговорился: дескать, будь по воле; царской, готов я, иду на погребение. Но Никона не патриархом именовать буду, а просто монахом, как собор повелел. Если же восхочет царь называть Никона патриархом — то я не иду. Мягко отказался, с удовлетворением вспоминал Иоаким, митрополиту Корнилию Новгородскому позволил отпевать Никона так, как государь велит. Непорядка в Церкви не допустил, даже драгоценную митру, почему–то в свое время у опального не изъятую, на помин его души брать у царя не стал — откуда у монаха митра? Однако и зла на Никона не держал [352].
Никон при жизни беспокоил Иоакима возможностью непорядков. Царский свиток, уже не один месяц лежавший у него на столе, являл собой зримое покушение на все церковное чиностроение. Коли не воспротивиться, не воспятить государя от его замысла, случатся в Русской православной церкви перемены беспримерные. Измыслил царь Федор, что подданных нужно в православии укреплять и непрестанно наставлять, действовать прежде просвещением, а не караулами и градским судом. Сие, уверял себя Иоаким, против обычая, прельстил государя учитель его Симеон Полоцкий.
Эко надумали — учить народ! Доселе светские власти знали, как с покушающимися на святую православную веру и благочиние поступать. Читают книги старые, пергаменные, в коих не так, как патриарх благословил, написано — враз указ те книги в церквах и монастырях отобрать. Изъявил себя кто раскольником, глядь: караул, застенок, дело заведено честь по чести, как царем велено, а там и градская казнь по приговору исполнена. Коли же хочет великий государь запретить духовенству изготовлять вино, чтобы покупали его в кабаках и тем изрядно обогащали казну, — на то есть особая формула: патриарх, слушав великого государя указу, указал [353].
Свиток, лежащий перед патриархом, не содержал глупых выдумок, о которых ходили среди архиереев слухи. Поговаривали, что с легкой руки Симеона Полоцкого умыслил Федор Алексеевич разделить страну на наместничества, среди которых главнейшие — в Новгороде, Казани, Астрахани и Сибири — должны иметь своих патриархов, а на Москве при государе следует быть православному папе. Задуманная царем реформа Церкви была хитрее я глубже, ибо проект новой организации епархий соответствовал уже реформированному и вполне реальному административно–территориальному делению страны на разрядные округа и уезды [354].
